Рецензия на роман "Шизофрения"

13.07.09 Лев МОСКОВКИН
Книга в Москве
Рэндомизированные женщины: роман о новой Еве и ни слова про Лилит
Перинатальная матрица меченой женщины
История болезни человечества началась в Египте
Волшебная ночь – это с женщиной в той книге, что она написала
Новая роль философа Владимира Соловьева
Сеанс игры психиатрии с шизофренией и разоблачение кармоозабоченных
Эгоцентрическая нимфомания, оправданная талантом Евы

Наталия Вико в похвалах не нуждается, это состоявшийся сильный писатель неподражательного жанра, подаваемого читателю без возможности параллелей с предшественниками. В ее творчестве литература рождается вновь, как и должно быть в настоящем творчестве начиная с той естественной эволюции, венцом которой стал человек в лице Автора. И в то же время наличествует какая-то неуловимая преемственность с толковищем «московских кухонь» – увлекательного поиска естественности в искусственном с одинаковым неприятием религиозной загробности, алармического спасения, эзотерического знания, давления партийного нашего родного или вот теперь Вашингтонского обкома, чему одинаково продается наша отвергаемая политэлита. То есть неприятие любого идеологического порабощения. Любая компания склеивается идентификацией общего врага, представленный автором виртуальный каррас почитателям Воннегута в переводах Райт-Ковалевой или Шекспира в версии Пастернака наиболее комфортен.

Пятая книга мадам Вико «Шизофрения» (М.: ЗАО ОЛМА Медиа Групп, 2008. – 576 стр., тир. 5 тыс. экз.) отличается по всем параметрам, как умная женщина в сочетании с очаровательной попой (это ее персонажи так развлекаются словами), включая внушительный объем вместе с интеллектуальной нагруженностью, удивительной даже по современным меркам очередного нарастающего расцвета русской литературы. Без малого шесть сотен страниц на тончайшей бумаге, чтоб кирпич с обложкой не отпугивал сразу, содержит легкого разлива сетературу с таким обилием мудрых мыслей, которые кажется только успела записать мадам прежде, чем они выпорхнут из неисчерпаемых глубин где-то из-под прически.

Слово – не воробей, но в голове мадам Вико много еще осталось на будущее, стоит надеяться.

Египет с пирамидами, Париж с собором, Москва с психиатрической клиникой – причудливо расставленные Автором обстоятельства для бесконечных диалогов-полилогов, из которых, имея электронный текст, можно без напряжения надергать материала на пару докторских или десяток кандидатских, таков масштаб познаний мадам Вико. Можно и наоборот, упиваться в дамском романе почитанием женщины с синдромом избранности. Всеобщим почитанием, включая самолетного претендента на роль технически-полового партнера Эммануэль, парижского графа русского разлива Николя, олигархического чиновника Кузина, одичавших на каирских выселках псевдосоветских дипломатов, эстетствующих в псевдонищете египтологов, некоего Магистра, домогающегося только «мадам доктор» (для чего?) и вереницы коллег по психиатрии, расставленных вдоль географической трассы повествования.

«У вас, что, бессвязная и бессмысленная речь и неадекватные поступки уже совсем из моды вышли? Или все это в цене, когда у государства денег нет?» (стр. 401) – мультипликация параллельных смыслов выявляет и такую инсерцию, как адекватное с опережением отражение текущей политической реальности. С кочки зрения сиюминутной международной обстановки мадам Вико как автор текста выглядит клинически-неизлечимо нормальной. Ей нет нужды покрывать фрустрацию игрой интеллекта с непременным отрицанием чего-то в качестве высшей ценности, потому что самодостаточность Автора в оправданиях не нуждается. Мне же как политическому журналисту это особенно приятно и уже все равно, какая там попа, хотя безразличие на этом месте неуместно. В каждой женщине есть немного от первой нимфоманки Евы. Но редко-редко получается гармонично, если женщина талантлива и берется за дело сама без посредников.

«Александра отпила глоток вина. Разговор ей, определенно, нравился. Чудесный разговор с полутонами, слоями и недосказанностью, при котором мозг превращается в эрогенную зону, а беседа – почти в секс. «Мечта любой неглупой женщины иметь такую прелюдию к сексу настоящему! – подумала она и вдруг под столом почувствовала легкое прикосновение ноги Клариссы. Вопросительно взглянула на нее. Случайно? Или «ребенок» все же решил потрогать вожделенную игрушку?» (стр. 397) – разница между ними обозначена шестью страницами спустя и не отменяет сути. «Каждое решение требует решимости, – будто ни к кому не обращаясь, сказала Александра и… улыбнулась Клариссе. – Я вот, когда не знаю, какое решение принять, – обычно говорю «нет». – А я предпочитаю «да», – с вызовом сказала Кларисса и отвернулась». От владеющего многими тайнами графа смысл перепалки скрыт, но к такой женщине достаточно прикоснуться, синдром звезды, избранности выдает наэлектризованное состояние кожи, всегда юной в ощущениях при любом возрасте, но в зависимости от географического положения в волнах бытия.

Мысли Автора обгоняют друг друга и тем более ее самое. На бумаге ее выдает щедрое обилие запятых, опасно превышающее число точек в конце предложений.

Так уж заведено природой литературных джунглей, что рецензент положен в позицию сверху автора. Однако у нас все чаще попадаются произведения, с которыми чувствуешь себя мелким Давидом против могучего Голиафа, карабкаясь на вершины неизведанного тобой по воле нашего общего продюсера. Впрочем, «реальность – это иллюзия, которую создаем мы сами» (стр. 363-364).

«Не могу поверить…» Не можешь – не верь! А я хочу понять. Понять, что же существует за гранью понимания» (стр. 300). Несмотря на клаустрофобию (следствие перинатальной матрицы кислородного голодания преждевременной девочки-кесарика), в склепе Камеры Царя пирамиды Хеопса «Светочи» героиня чувствует себя «голодным сперматозоидом, прорвавшимся к…» (стр. 294-300).

Знание автором системы религий и понимание на основе знания сшибает широтой, одновременно убаюкивая естественностью выводов. «Так что же получается, – вернула их Александра к теме разговора, – по вашему, многобожие лучше, чем единобожие? – А смотря для кого – улыбнулся Онуфриенко. – Для государств и церквей – лучше единобожие. Единобожие ведь на чем держится? На высшем страхе, – указал он рукой вверх на обшарпанный потолок микроавтобуса, – который генерируется церковью. К тому же, когда имеется одна дорога к богу, отделенному от человека, появляется возможность посредничества. А на единственной дороге можно взимать любые пошлины, лукаво улыбнулся он. – И государству при единобожии спокойнее. Поведенческая модель большинства людей становится упрощенной и предсказуемой» – собеседник далее ссылается на комплект Христа и Лао-Цзы, делая вывод с претензией на создание нового медиавируса (мема): «Лучше всего государство, которого нет, несколько хуже государство, которое заставляет себя любить, еще хуже то, которое заставляет себя бояться, а самое плохое то, над которым смеются». (стр. 353-354).

«…Для нынешних чиновников посещение службы в храмах частью публичного имиджа стало. Ходят на службу по большим религиозным праздникам. Раньше на партийные собрания ходили, хоть в большинстве своем в коммунистическую идею только на словах верили, но без партийного билета в кармане какой мог быть карьерный рост?» – а сейчас, упустив великолепный исторический шанс, «новая номенклатура в нравственном и духовном плане для нации идеи предложить не смогла, вот и пользуется тем, что бог послал» (стр. 482).

Ранее большевики победили потому, что у них в отличие от всех остальных политических сил была универсальная утопия «красной веры» в счастье освобожденного труда (стр. 479).

«Религии для людей, а не люди для религий» – прячет Автор от агрессии неофитов свою позицию за словами персонажа, меняющего духовную позицию не реже смены дня и ночи (стр. 379).

Не менее безжалостна автор к несостоявшимся коллегам-ученым. «По-вашему получается, что если ученый не шизофреник, ему гениальные открытия не светят? – язвительно спросила она. – Ученые, обладающие так называемым рациональным мышлением, – сказал Николя, – обычно систематизаторы и чаще всего – догматики, готовые с пеной у рта защищать каноны своей «научной церкви». Кстати, они же – естественные союзники церкви религиозной, у которой собственные интересы, но с которой они с удовольствием объединяются в борьбе со всем экстраординарным в человеке, если это экстраординарное не фиксируется полиграфом или выходит за рамки общепринятых церковных мистических доктрин…» Александра наслаждалась. Она получала от разговора с Николя ни с чем не сравнимое удовольствие. Этот разговор был для нее… интеллектуальным сексом, гораздо более значимым, чем просто секс. Ведь умный и тонкий собеседник – это целый мир! Пространство же сексуального партнера ограничено размерами кровати. В лучшем случае. А то и вовсе душевой кабинки…» (стр. 456.)

Большинство приведенных цитат, кроме может быть последней, не относятся к главной линии романа, но без них выстроенная картина теряет целостность, оставляя алармические возможности интерпретаторам, для кого религия – протез совести и инструмент порабощения большинства меньшинством. От себя возьму на себя смелость утверждать, что позиция Наталии Вико отражает то, что думает большинство в нашей думающей стране – молчаливое большинство. Ее роман освобождает от тех пут, которые мы силились разорвать, напав на удобную мишень советской системы. Автор в новой, предельно разжеванной форме предлагает простейший путь к внутренней свободе. Три в одном: предлагает, доказывает, придает иммунитет на будущее. Сие возможно потому, что она, как и это самое чертово большинство, не является «профаном» в дефиниции Тейяра де Шардена, то есть религиозным автором с зашоренной публичностью. Добавим по опыту последнего века – и без цветных лейблов спешно сгенерированных новых религий – голубых, розовых, оранжевых, красных, коричневых, зеленых.

Для закрепления эффекта вряд ли стоит тонуть в одном вопросе. Будь он предельно важен для выживания человечества, оно не только не решило его за тысячи лет, но принялось истово усугублять строительством пирамид. Стало быть, есть в том смысл, если именно «заблудившаяся» в непознанном ветвь приматов с нестандартным поведением победила на эволюционной арене. В надежде понять явление, иносказательно обозначенное как «шизофрения», в одноименный роман запущен серией инсерций персонаж русского философа Владимира Соловьева.

«…И будьте осторожны, мсье Соловьев, Подобно тому, как Египет пожирал вторгавшиеся в него народы, сейчас такое нередко происходит с неопытными путешественниками»… – фразу, сказанную мсье Нурье, Владимир смог оценить в полной мере только после трех часов дороги по песку верхом на заморенной старой лошади. Та совсем неохотно передвигала ноги, делая каждый очередной шаг как последний. Пирамиды, до которых вначале показалось, рукой подать, будто вовсе не хотели приближаться, а солнце припекало все сильнее и сильнее, будто нарочно собрав все свои лучи на его темном пальто. Однако все на свете имеет свой конец. Настойчивым требованием «бакшиша» у подножия великого чуда света – Акхуд-Хуфу окончилась и эта поездка» (стр. 242).

Вот вслед за великим русским философом Владимиром Соловьевым в Египет отправилась собирать материал для диссертации по особому виду шизофрении – египтомании – очаровательная докторша Александра Соловьева, по версии автора посвятившая себя психиатрии.

«Человек рожден для счастья и любви, хотя многие вообще не знают, что это такое! – воскликнула Александра». Далее следует спорное утверждение о том, что любовь – это принцип устройства мира, который «можно понять только любя» (стр. 261). Смысл сказанного легко находится в дарвиновском принципе эстетического полового подбора, используемом человеком как угодно кроме прямого назначения. Автору-то что, она приводит диалог двух интеллектуалок из разных точек планеты. Им нравится разговаривать, но они больше не встретятся. Мадам Вико свела их на одной странице, чтобы дистанцироваться, как это принято обозначать в рекламе, от «обычных» женщин, которые «тебя тоже не любят». Они «фальшивые, агрессивные, нервные. Столько солнца вокруг, а они не живут, а все время что-то преодолевают и с кем-то борются. Не могут без образа врага» (стр. 261).

Завершая дурацкий труд рецензента – вымучить из себя что-то еще, когда все уже кажется сказано Автором, – опять же от себя замечу: готов согласиться с тем, что если уж человек без религии не может, то лучшая из них выстраивается на поклонении женской красоте. И много более того – красоте в камне и в подземелье. Чтоб молчала и звуки не доносились для надежности…

Будь я персонажем мадам, съерничал бы на этом месте: а вы на лыжах и в гамаке пробовали?…

Удивительным образом высеченная из камня богиня оказывается лицом как две капли воды схожей с главной героиней. Насчет тела – осталось тайной под халатом. По воле Автора вопреки стандартам банального жанра в миг откровения очаровательная Александра раздеться отказалась, далеко не будучи ни девственницей ни ханжой.

Тут уместно предположить, что квинтэссенцией литературной алхимии в версии мадам Вико стали поиски сублимации сексуального в интеллектуальное, хотя «секс – лучшее средство для похудания. Или похудения?» (стр. 133) Обе мысли мягко говоря не новы, но кто ж виноват, что сублимация эпидемически поразила лучшую часть женского населения Земли? И они стали вершиной избранного приматами эволюционного трека: «Ведь вы, женщины, непредсказуемые существа. Упрямитесь и говорите «нет», когда надо согласиться, и наоборот, бездумно соглашаетесь, когда следует сказать «нет». Забывая о последствиях. Просто сотканы из внутренних противоречий» (стр. 308).

«Узкий специалист подобен флюсу, полнота его одностороння», – это из прошлого расцвета русской литературы. Сейчас однобока рецензия, произведение гармонично. Хотя имя Александра – «муж защищает» – принятому в обществе образу женщины не подходит, на этом месте изначально противоречат реальной природе человека те банальности, которыми человек склонен оперировать, будучи «в высоком смысле андрогинен». Убийственное для «мужской» рациональности «женское оружие» – включение в разговор всего сразу вразнобой – random (стр. 314). Вечная истина о том, что без чувства юмора в России не выжить, приобретает у мадам Вико новый для читателя изначальный смысл: мы сами отказываемся от прямого пути и короткого решения ради поиска нового, а Россия для этого – идеальная площадка как одна большая психиатрическая клиника с ненадежной охраной.

Только там возможна духовная свобода, по себе знаю.

Хотя все это важно, кажется, рецензия уже пошла по кругу и пора завязывать. Лучше перечитать книгу, опровергающую приговор Лао-Цзы: «Тот, кто знает, не говорит, тот, кто говорит – не знает». В общем, «Шизофрения» – это прорыв сильнее бессмысленно-беспощадных бросков то на Зимний, то в «гласность».